Только не|мы - Игорь Толич

Андрис. Он говорил по-русски с сильным акцентом и в разговоре со мной предпочитал родной язык, но для Габи, не знавшей латышского и уже забывшей литовский, Андрис сделал исключение. — Я вас ждал. Задержан самолёт?

— Да, — ответила я, входя следом за Габи, — мы ещё в кафе зашли.

— Правильно, — похвалил Андрис. — Но я надеюсь, вы не ели. Я сделал ужин.

Я улыбнулась ему и не сдержала порыва поцеловать мужа при гостье, что немного смутило Андриса, и он поспешил в гостиную, чтобы похлопотать о накрытии стола.

Мы ужинали при свечах, в свете нарядной ёлки и моей библейской экспозиции, которую Габи не могла не отметить. Ей нравилось буквально всё: она непрерывно восторгалась то видами из нашего панорамного окна, то вкусом бефстроганов, который приготовил Андрис специально к нашему прибытию, то сдержанным убранством дома. Особенно Габриелю впечатлило наличие двух санузлов в квартире. Габи сказала, что это верх комфорта, и в такой обстановке она бы серьёзно подумала о расширении семьи.

После этой фразы мы с Андрисом уткнулись каждый в свои тарелки и замолчали.

— Я что-то не то сказала?.. — виновато спросила Габриеля.

— О нет, что вы, Габи, — ответил Андрис. — Илзе и я думаем об этом тоже. Большая семья — это счастье. Но счастье непростое. У меня есть два брата, старшие. Отец рано ушёл из жизни. Мне было шестнадцать. Роберт и Александр, это мои братья, стали много работать. Благодаря им тоже я получил хорошее, дорогое образование. Если бы ни они, мне и маме стало трудно.

— А почему ваш отец рано ушёл? — вновь задала вопрос Габи.

Я бросила на неё гневный взгляд, но было уже поздно — вопрос прозвучал.

Тем не менее, Андрис ответил просто:

— Рак. Это наказание Господа за мировой прогресс.

— Не думаю, что раньше раковых больных было меньше, — рассудила Габриеля. — Просто медицина только недавно научилась распознавать такие заболевания.

— Вы правы, Габи, — из вежливости не стал спорить Андрис. — Но у всего есть своя роль. У заболеваний — тоже.

— А какая роль у заболеваний?

Андрис на минуту задумался, подбирая в уме русские слова, и сказал:

— Заболевание учит знать ценность жизни. Нет ценности там, где нечего потерять. Мы почти не замечаем наши руки, пока не ударим их. Мы ходим и дышим, но не помним, что когда-то не умели сами дышать и ходить. И не вспомним, пока не разучимся или не встретим кого-то, кто не может, как мы.

— Вы считаете, что болезнь — это благо?

— Это разница, — мягко произнёс Андрис, а затем прибавил: — Антоним. Свет — тьма, дождь — засуха, здравие — болезнь. Если исключить одно, второе потеряет смысл. Бессмысленно то, что постоянно. И только временное наделено ценностью и смыслом.

— Стало быть, — сказала Габриеля, откладывая вилку и окончательно втягиваясь в разговор, — нам всем надо молиться не о здравии, а о болезни. Так получается?

— Нет, — улыбнулся Андрис. — Нам всем надо молиться, когда хотим говорить с богом. И необязательно что-то у него просить. А если просить — то для других. А свою жизнь мы пройдём сами, она в наших руках и в здравии, и в болезни.

— Вы рассуждаете как пастор.

— Я много времени провожу в церкви. Но не как пастор. Пасторы склонны не доверять науке, а я доверяю. Орга́н изобрёл не пастор, а механик и математик Ктесибий. Церкви строят не пасторы, а инженеры. Так что у бога намного больше общего с наукой, чем мы склонны считать.

После ужина я повела Габи в её комнату, где ей предстояло провести свой рижский отпуск. Андрис оставил нас наедине, потому мы с Габи разбирали её вещи сами.

В гостевой комнате редко кто останавливался. Иногда мама София, и ещё как-то неделю здесь жил Маркус, когда у него случился глубокий кризис, и Андрис настоял, чтобы его друг побыл у нас. Почти всю неделю Маркус не выходил из комнаты, я едва замечала его присутствие. К нему заглядывал лишь Андрис по вечерам, но Маркус наотрез отказался от совместных ужинов, боясь нас стеснить ещё больше.

Вскоре он покинул дом так же незаметно, как жил в нём. От Маркуса здесь остались только рисунки, которые он не забрал с собой, а я не стала выкидывать, — несколько простеньких пейзажей, очевидно, списанных с видов за окном. Здесь окна выходили на другую сторону: был виден кусочек парковки, детская площадка и всё тот же живописный сосновый лес.

Габи взяла в руку карандашный набросок, лежавший на столе, повернулась к окну и затем — снова к рисунку.

— Очень талантливо, — заключила она.

— Ты думаешь? — немного удивилась я. — По мне, самый простой скетч.

— Простой, — согласилась Габи. — Но талантливый. Это ты рисовала?

— Нет, я даже так не сумею. Это Маркус. Он скрипач, друг Андриса. Несколько лет назад он сломал руку и с тех пор не играет.

— Да… — неизвестно о чём протянула Габи и вернула рисунок на место. — Значит, не просто так я услышала музыку.

— Тогда предлагаю послушать её не только глазами, — улыбнулась я.

Мы забрались на кровать, и без всяких на то причин я включила плейлист в телефоне, который не слушала уже очень давно. Но сейчас мне хотелось услышать его.

Лунный свет лился из-за штор, незадёрнутых до конца, искусственное освещение мы погасили. На мне была домашняя просторная пижама, Габи переоделась в спортивный костюм. Сидя друг напротив друга, мы слушали джаз, звучащий из динамика айфона, который лежал на расправленной постели между нами. Немного не хватало вина или виски, или хотя бы чая, но мне не хотелось куда-то уходить, и уж тем более не хотелось вновь ставить Габриелю перед выбором или заставлять её невольно завидовать, что я могу позволить себе пропустить бокальчик, а она не может, потому что теперь её миссия на земле изменилась.

Габи прислонилась виском к стене. Ловя томные джазовые звуки, она закрыла глаза. И в этот миг необязательно было что-то говорить. За нас говорили саксофон, рояль и контрабас, но говорили они что-то очень личное: Габи — её личное, мне — моё. А общего у нас было то, что мы всегда оставались разными. И это настолько прекрасно, что иной подруги я не желала никогда.

— Ты его вспоминаешь? — внезапно нарушила тишину Габи.

А я едва не вскрикнула от неожиданности и, конечно, сразу поняла, о ком идёт речь. Таким тихим голосом и под такую неспешную музыку можно спрашивать только об одном — о самом важном и сокровенном, о том, о чём чаще молчишь, а ещё чаще